Очередной донской фестиваль «Мельпомена» — тринадцатый. Как правило, почти все спектакли уже видены в премьерном варианте, но до чего же интересно наблюдать их жизнь, посмотрев через полгода, например! Одни набирают силу, другие «расползаются».

Шолоховский «Тихий Дон», например, в этот раз был сыгран артистами Ростовского театра драмы с особым внутренним волнением, будто дело шло о событиях сегодняшних. Настойчиво билась и клокотала в душах запутанных и заплутавших людей болезненная мысль о ничтожной цене человеческой жизни. Да оставьте нас в покое с вашими революциями и контрреволюциями, генералами и комиссарами! Дайте пожить около своих детишек, на земле всласть поработать, хозяйство поднять… Чем не тема нынешнего дня!

Настоящие метаморфозы произошли со спектаклем «Путь вашей жизни» по пьесе Уильяма Сарояна в Ростовском молодежном театре. Правда, фестивальным вечером одного из персонажей в очередь играл другой актер, а это много значит. Опытным зрителям ведомо, как может один актер менять спектакль. И общая атмосфера тоже поменялась.

Здесь зрители рассажены за столиками в салуне Ника (вообще зал перенесен на сцену — прием известный, но он в премьерном спектакле не совсем был оправдан). Нельзя сказать, что и сейчас посетители прямо-таки вписаны в действие и общаются с героями Сарояна. Ничего такого нет, но бар вместе со зрителями стал общим пространством, и жители Сан-Франциско, выкроившие часок для бутылочки пива или заглянувшие на Пасифик-стрит по долгу службы или из любопытства, проходят вблизи, «заманивая» нас в свое время.

Между прочим, пьеса называется The time of your life, что, мне кажется, точнее «пути». Время и важнее — причем, не конкретное, хотя оно обозначено: действие происходит в 1939 году, и на стенах висят афиши кинокартин, которые шли в то время, — «Унесенные ветром», «Касабланка», фильмы с Ритой Хэйворт. Важно, чем люди наполняют время своей жизни, на что тратят, как делят его с теми, кто всегда рядом, и теми, с кем судьба свела на несколько мгновений.

Об этом, собственно, и спектакль, поставленный режиссером Михаилом Заецом и художником Степаном Зограбяном.

Сидит в баре за столиком писатель, стучит на пишущей машинке и зачитывает страницы. Он описывает людей, и они оживают перед нами. Поминутно тренькает дверной звонок, и входит самая пестрая публика: матрос и полицейский; загадочная дама и охотник, излучающий оптимизм; молодые люди в поисках заработка и девушки без комплексов. Один из исследователей Сарояна написал, что его пьеса разыгрывается по законам джазовой импровизации. Эта легкость, прихотливость сюжетных поворотов, неожиданное возникновение новой темы есть и в спектакле. Артисты эту «джазовую импровизацию» сумели сыграть. Александр Семикопенко — хозяин кабачка Ник, невозмутимый и всегда трезвый. Анатолий Матешов — въедливый следопыт и охотник, неистощимый кладезь баек, любитель пива и терпеливого, умеющего слушать общества. Николай Ханжаров — сумрачный араб, долго и отрешенно выпиливающий из дерева какую-то фигурку, время от времени напоминающий легкомысленным людям вокруг, что «нет устоев, все пошло прахом», но звучит это вовсе не апокалиптически, а скорее трагикомически.

Центр притяжения всего и всех — философ и пофигист Джо. Он свободен как морской ветер, который, можно себе представить, гуляет за стенами портового кабачка. Джо озадачивает странностью поступков: платит за пачку газет, но, даже не притронувшись к ним, бросает на пол; наказав купить себе пакет игрушек, тут же отдает их; слушает вальс «Миссури» по десяти раз на дню и ликует по поводу верной ставки на призовую лошадь, хотя ставку для него сделать не успели, и никаких денег он, естественно, не выиграл. Джо — это тонкая работа артиста Юрия Филатова. Сидит он, вытянув ноги до края столика, и говорит о житейских пустяках. А то важное, что не проговаривается вслух, можно прочесть на лице Джо, которое показалось бы равнодушным, если бы не интонация — неизменно ироническая, но ни для кого не обидная и явно обращенная к самому себе тоже. Он умеет прощать, потому что все понял про жизнь и про людей.

Джо словно придан этому кабачку, к нему сходятся все нити, особое уважение заметно со стороны владельца бара, ему травит свои байки охотник Кит, доверяется беззащитная Китти и находит в нем не просто достойного собеседника, а родственную душу экстравагантная Мэри Л. Это одна из лучших сцен спектакля: словесная игра в пинг-понг двух умных одиноких людей, не очень счастливых, но не растерявших благородства и великодушия. Юрий Филатов и Валерия Искворина сидят друга против друга и осторожно, как по тонкому льду, прощупывают путь к душе случайного спутника, наверняка встреченного в первый и последний раз. В милой, легкой болтовне как бы невзначай возникает серьезное слово, пронизанное жаждой любви и тоской по несбыточному.

Джо хочет казаться невозмутимым циником, но как-то проговаривается, что «склонен скорее поверить мечте, чем статистике». И все эти люди в кабачке — и сам хозяин, и следопыт, и тем более влюбленные молодые люди — жизнью дорожат и пьянящий аромат ее остро чувствуют. Спектакль в миноре, не допускающий нравоучительных интонаций, лишь предлагает красоту джазовых импровизаций. Да и человек, что ни говорите, — это то, что всегда ново.

К сожалению, с «Жестокими играми» А. Арбузова получилась обидная ситуация. Донской театр драмы и комедии имени В. Ф. Комиссаржевской (Казачий драматический театр) в Ростове играл спектакль по этой пьесе на сцене Молодежного. Хотя это не вовсе чужая для новочеркасцев сцена (они выступали здесь не раз, а на прошлогодней «Мельпомене» — очень удачно), нынче что-то тут не срослось: действие провисало, и было ощущение неудержимо иссякающей энергии. Между тем, свидетельствую: спектакль на родной сцене новочеркасцев был внятный, с достойными актерскими работами. Режиссер Олег О. Ефремов поставил эти «Игры» в стиле рок. Песни и пластические сцены брали на себя поэтическую роль, помогая героям понять друг друга, ибо слова имели для них невысокую цену. Искренние люди с искренними заблуждениями, они оказались в разладе не только с самыми близкими, но и со всем миром. Нужно было нарастить душевный опыт (а не только возрастной!), чтобы понять и простить родного человека. Собственно, по этим рельсам и катит вся история.

Вообще, как бы ни менялись со временем театральные формы и стили, человеческая история остается тем манком, на который вернее всего откликается зрительская душа. Вот и в Новошахтинский драматический театр люди с охотой идут на спектакль «Саня, Ваня, с ними Римас», потому что пьеса Владимира Гуркина добротная, еще и согретая теплом его личного переживания. Он написал о своих близких, сохранив их имена, и, заметьте, в пьесе один человек благороднее другого. Есть председатель Губарев, доносчик; он назван, но в персонажах не значится и на сцену не выходит — не поганит общей картины открытой и честной жизни на миру. Люди яркие, с характером независимым и стойким, с сочной, насмешливой деревенской речью вписаны в условное, предельно лаконичное сценическое пространство (художник Юрий Сопов). Были бы у театра другие возможности, он, вполне вероятно, сочинил бы иной сценографический образ села над рекой Чусовой. А сегодня это шесть чуть наклонных деревянных плоскостей. То ли мостки, то ли ляды, прикрывающие погреба. Поставь вертикально — вот и стена баньки. Расположись кружком — вот и стол с чугунком, мисками, бутылкой водки. Сверху одиноко свисает голая ветка — еще один знак скудости жизни, ведь 1941 год на дворе. А второе действие уже после войны развернется, и ветка покроется редкими зелеными листочками. Хотя режиссура Павла Морозова без затей и аккуратно следует за текстом, искренность исполнителей подкупает, трогает.

А вот Андрей Аниханов (главный дирижер Ростовского музыкального театра выступил и в качестве постановщика оперы Чайковского «Евгений Онегин») так уж аккуратно за текстом не следовал, а кое-где позволил себе довольно «странные сближенья». Когда Онегин в привычной скуке задает себе вопрос, зачем он снова на бале, слуги вносят огромного осетра и в глубине сцены ставят на стол человеку, «похожему на Собакевича», а через пару минут нашему взору откроется обглоданный скелет рыбины и отдувающийся толстяк. И потом мы увидим за столиком картежников: батюшку навеселе, этого же Собакевича и человека, «похожего на Ноздрева», а с ними четвертым будет незаемный, законный оперный персонаж Зарецкий. Конечно, можно соединять что угодно с чем угодно, если, воспринимая это, удается сообразить — зачем. Тут как-то не осмысливается: то ли для полноты жизни извлечены эти персонажи, то ли просто охота подразнить Мельпомену смехом. Смешное иногда возникает уж слишком неожиданно. Легкомысленное поддразнивание друга со стороны Онегина на бале отзывается подлинной драмой в душе Ленского, и эта сцена, мне кажется, не заслужила того, чтобы в этот момент слышался пьяный смех картежников и Трике, ерничая, пересекал сцену перед оскорбленным поэтом. Но есть в этом спектакле и то, что доставляет подлинное удовольствие. Это прежде всего партия Татьяны в исполнении Анны Шаповаловой. И предчувствие любви, и ее шквал, и позор отверженности, и стоическое существование в новой роли — все спето и сыграно так, что забываешь об условностях жанра. Перед нами — живая история, живой, страдающий человек.

Интересен и Гремин. В его знаменитой арии нет никаких следов безмятежного счастья, упоения обладанием молодой прекрасной женщиной. Я бы сказала, что у Петра Макарова и вокал-то уставший; привычно воспринимая Гремина как значительную в свете фигуру, мы видим весьма неглупого, все понимающего человека: он получил в дар от судьбы жену редких человеческих качеств, безумно любит ее и вряд ли рассчитывает на взаимность. Но он и за ее преданность благодарен, это его тихое счастье. Гремин не унизит себя подозрениями, но к концу последнего свидания Татьяны и Онегина он возникнет в дверях, и оба станут боком друг к другу, как на дуэли, и обмен взглядами будет посильнее пистолетных выстрелов. А сцена перед дуэлью между Онегиным и Ленским (Артур Ачылов и Виталий Ревякин) исполнена такой неотвратимости и печали («Не засмеяться ль нам, пока не обагрилася рука»…), что кажется: трагический пик спектакля пройден. И оркестр в этой сцене не нагнетает драматизма, а держится в рамках «лирических сцен», и все же трагедия неумолимо надвигается, словно мощная волна издалека (дирижер фестивального спектакля Михаил Пабузин).

Сценическое своеволие давно неподсудно (и слава Богу!), речь идет исключительно об уместности приема, о точно избранном жанре (ведь жанр — это позиция). Режиссер Анатолий Морозов поставил на сцене Таганрогского театра им. А. П. Чехова пьесу «Д-р» Бранислава Нушича как анекдот. Нувориши первого призыва, за плечами которых нет трех университетов (ни дедова, ни отцова, ни собственного), уже не довольствуются богатством — им нужны высокие знаки причастности к элите. Чего проще — купить, как и все остальное!

Наш, родной, горяченький сюжет! Такой знак, внушительных размеров диплом в золотом окладе на имя оболтуса Милорада, но не им заработанный, стоит в центре сценографической композиции «Д-ра». Геометрическую фигуру огромной декоративной люстры повторяет круговерть персонажей, которые в безумной гонке друг за другом пытаются убежать от неразрешимых проблем. Живота (Сергей Герт) всегда выныривает из суетной цепочки, прикрытой суперзанавесом, ближе к авансцене. Остановится, приглядится, будет думать. И придумает. Коммерсант Живота не дурак, хоть и не слыхал имени Гёте. Он ловко обернет в свою пользу подставу с Пепиком, сорганизует разношерстную публику, которая толчется в его доме, и все закончится общепримиряющим танцем титулеску. Звучит музыка Эмира Кустурицы, и ощутим пиетет к эстетике знаменитого режиссера. И она бы сработала в полную силу, если бы жанр спектакля был более отчетлив. Между тем, одни артисты играют комедию положений, другие — гротесковую комедию, третьи — вполне по психологической правде.

Совсем невозможно определить жанровую природу произведения, когда оно уязвимо по части художественных достоинств. Шахтинский драматический театр выбрал ко дню Великой Победы пьесу Владимира Жеребцова «Потомок». Довольно схематичное сочинение, в которое театр, видимо, намеревался вдохнуть жизнь. Художник Зураб Мачитадзе скрупулезно воссоздал обстановку музейного зала боевой славы, экспонаты которого пока еще собираются, хаотично заняв столы и стулья. Знаменитые плакаты с призывами защитить Родину, крест-накрест заклеенные окна, муляж пулемета, старый шкаф, противотанковые «ежи» (куда ж без них), кипы бумаг… Скоротечное попадание героя в 42-й год почти не требовало в музейной комнате перемен. Разве что оружие оказалось боевым, стреляющим.

Молодой парень Дима, который пришел в музей «к истории приобщиться», но без особого трепета, за короткий отрезок времени проживает огромный кусок жизни, однако переворот в его сознании придется принять на веру. В скороспелом драматургическом материале артисту Дмитрию Торощину трудно быть убедительным, он не всегда и в действие включен, а временами просто присутствует, пережидая чужой текст. Но есть сцены, в которых ему удалось сыграть взросление еще вчера беспечально жившего парня. Когда он поразил застрявших в эвакогоспитале людей горячей правдой о драме военного поколения — о ней через полвека уже каждый школьник будет знать. Когда в сильном волнении повторял: «Она дошла!» — и понятно было, что 1942 год с этой, нацарапанной на столе, счастливой весточкой из прошлого ворвался в его жизнь не зря…

Все-таки, чтобы «помнила держава про войну и про любовь», элементарный разговор об этом не годится. Скороговорка может достичь ушей, а к душе не доберется. Зачем тогда и огород городить?