«« Перейти в раздел "Пресса"

Закрытые двери

История, рассказанная в спектакле Кирилла Вытоптова, началась раньше, чем со сцены стали слышны звуки, раньше, чем зрители увидели многочисленные двери на планшете - главный сценический образ - как будто наглухо закрывшие сценическое пространство, не оставляя щели. В спектакле создан мир, в котором герот то и дело спрашивают: «Где здесь дверь, где выход?», а вместо ответа из-под ног раздаётся глухой скрип. Ещё не началось движение на сцене, но пространство уже мерцает, говорит о боли. Прибитые к полу светлые двери, белый шкаф и небольшой стул – единственное, в чём надеешься спастись от темноты, которая окружает тебя повсюду. Но и здесь, в этой маленькой коробке-укрытии, всё заперто, всё закрыто, и нет спасения.

На сцену выходит Карла, и одновременно где-то за гранью светлого пространства начинается музыка страха, равномерный ползущий крик: «Сволочи, сволочи, сволочи, бей сволочей». Шаги актрисы медленны, она плывёт в пространстве так же ровно, как плывут режущие голоса, к которым постепенно привыкаешь, они становятся частью шагов, другим измерением тишины. На ней белый пиджак, юбка в белый горох на тёмной ткани. Всё её существо – медлительность и ласка, и одновременно – отчаяние. Она перетекает в своей ходьбе из боли в надежду, из надежды в боль, а руки танцуют в ломаном танце квадратов и линий.

Михаил Сопов, исполняющий роль Гельвера, своим появлением разрывает пространство, казавшееся светом. Он ни на одну секунду не замирает, ни на одну секунду не даёт понять нам, что он здесь, он в этом мире, он здоров. Больны его руки, неспокойные, спешащие; болен его голос, невнятный и далёкий; болен он сам. Тема тоталитаризма, агрессии нацистов, звучащая в пьесе, прячется где-то за первым планом, на который выступает слабая, ищущая поддержки хоть в ком-нибудь душа, вопрошающая: «А может, я ещё кому-нибудь нужен?» Но нет, никто никому не нужен, отвечает темнота отовсюду, и ты можешь стать только гремящей игрушкой в подступающей черноте. Пока Гельвер не знает о том, что его ждёт, он захвачен, восторжен неведанным миром, который, как ему кажется, принял его. Приказные интонации, безысходная радость, беззащитный восторг. Хочется поделиться тем, что внезапно открылось, как на празднике новых игрушек: прежде у тебя отняли что-то большое, причинили боль, а потом купили мороженое, и ты всё забыл. Но даже в этой болезненно-ребяческой игре в счастье буря становится все сильней. Свет, заливающий сцену, на протяжении всего спектакля то тихо горит, то приглушен, то усиливается снова. Пространство затемняется, когда останавливается игра-притворство. Вместе со страданием сына – беспомощное отчаяние, желание Карлы любить. Она хочет спрятаться, но игрушечные танки, крики из темноты рушат выстроенную стену. Болезни Гельвера, кажется, невозможно противостоять. И тогда приемная мать срывается на сына, его рваные жесты передаются ей, и она мечется в танце скорби и раздражения, будто сбрасывая с себя шелуху, размахивая солдатиками, руша воздух руками: «Идиот, идиот, орангутанг, и я сама идиотка, что столько времени с таким…» В это время свет становится бледней, он больше не защищает. Но вскоре мать вспоминает, кто она, вспоминает свою призрачную любовь, освещение вновь заливает сцену, и на бессмысленные приказы Гельвера она обещает исполнять всё и в какой-то момент произносит примирительно: «Десерт будешь: клубника со сметаной?» Она обнимает его - он сжимает её до ломоты и мольбы отпустить; она лежит в ногах сына, гладя его нежно и безжизненно - он отторгает ласку, обжигается ею и обжигает сам. Мать открывается Гельверу, она тянется к нему, рассказывая историю о своей брошенной дочери, о том, как нашла и приютила его. И сын смягчается на миг, но тут же бросается обратно в одержимость. В его мир нет входа; в мире вокруг нет дверей. Карла губит сына, оберегая от неизбежного, чтобы мир не погубил его, и ещё долго после замирания тела на полу ходит по сцене в темноте и шуме, прислушиваясь, как сгущаются разные звуки и голоса, как они становятся одним раскалывающим целым. Мать спасла сына, и он вышел из игры, но ровное гудение и ровные шаги не замолкли, они всё также гремят, не прекращаясь: камни все еще падают и бьются. И только из распахнутой двери-люка теперь рвётся наружу белый свет.

Анна Лампасова,

студентка 1-ого курса театроведческого факультета ГИТИСа.

lampasova_a@mail.ru