«« Перейти в раздел "Пресса"

ЛИШЬ БЫ «УСТРОЙСТВО МИРА НЕ РУХНУЛО» …

Мимо христианской символики гоголевского «Вия», хоть и в интерпретации Нины Садур («Панночка»), постановщики спектакля, понятное дело, не проходят. Вот и Александр Хухлин – режиссер и сценограф спектакля на новошахтинской сцене – сразу являет нам легко распознаваемый образ: наклонные доски, сквозь которые пробивается свет, и солома на полу. Хлев, ясли.

В своих режиссерских построениях А.Хухлин шел от «низового» барокко с его двойственной природой (философское – бытовое), от украинской вертепной драмы. Не забудем, что вертеп – это пещерное углубление, где появился на свет Христос.

Ближе к финалу антагонисты Хома и панночка поразят единым, хоть и летучим, движением: будут баюкать воображаемое дитя. А потом Хома станет мучительно вопрошать: «За что кровь младенца?»,– потрясенный тем, что никогда прежде не задавался вопросом первостепенной важности.

Но евангельские мотивы к концу истории истончаются, не находя разрешения, и самой панночке дается право испепелить взглядом вконец замученного Хому. Между тем двойственная природа жанра будет проявлять себя настойчиво через метания Хомы с его тягой к живой красоте и болезненным интересом к миру мертвых, способностью слышать радостные голоса, различая в них стон.

Исполнителю этой трудной роли Михаилу Сопову еще предстоит наращивать ее смысл. Как его герой пришел к мысли, что жил «дрянно, мелко», вот к нему нечисть и пристала? Что произошло в его душе с той минуты, когда «ноги сами вынесли» к хутору сотника, до той поры, когда, изнемогая под гнетом неведомого, он поседел в одночасье? Вообще это спектакль про Хому, который появляется перед козаками  в ощущении бесспорной научной ограды от зла. Ужас настигает его не просто оттого, что покойница встает и бродит вокруг него, а оттого, что рушится доселе стройная картина мира. Ведь божественное его начало не подвергалось сомнению и то, что «всё на свете во благо живому человеку».

По существу слом в сознании философа происходит уже тогда, когда козаки сбрасывают ему свитку, шапку, пояс. Смутные подозрения, что неспроста всё это, стремительно перерастают в страх тайны, которую лучше бы не знать, хотя первое неприятное чувство его – холодная отстраненность только что дружески расположенных к нему людей.

Режиссер делает Хому главным персонажем не в последнюю очередь и потому, что совсем молодой Василисе Стефаниди, эффектной и яркой, всё же непросто воплотить на сцене «страшную, сверкающую красоту». Непостижимое, ускользающее и возникающее неизвестно по каким законам существо – в основном «продукт» режиссерской мысли.

Подробно разработан и сценический рисунок козачьей троицы, но, во-первых, актеры опытней, а во-вторых, этот рисунок они держат весь спектакль, то есть задача попроще, чем у М.Сопова, персонаж которого резко меняется.

Надо заметить, что у Н.Садур козаки вовсе не индивидуализированы, а в новошахтинском спектакле каждый – на свой манер и каждый хорош по-своему. Сумрачный Явтух (Сергей Недилько) упорно взыскует истины, печалясь тому, что «чудес нету. И мир стоит сам собой, трезвый и твердый, как козак перед шинком». Заполошному Спириду (Юрий Сопов) совершенно невозможно совладать со своим неуемным темпераментом, и ощущение дисгармонии в мире он выражает, несмотря на комичную звероватость повадок, в неожиданно сильном лирическом выплеске:

«Боже ж мой, боже ж мой, что же это в мире делается? Как же человек без чуда жить теперь будет, если он один на всей земле и никакой ему истории не приключится? Ничто теперь ему не привидится, ни одна тайная красота не сверкнет в утреннем тумане, не поразит в самое сердце, и не пойдет он искать червонного клада под душную ночь Ивана Купалы?»

Молодой наивный Дорош (Константин Ленденев), которому всё хорошо, что бы други ни сказали, проявляет рассудительность не по возрасту. Он желает быть не последним в этой троице: ну, хоть бы носителем главных хуторских новостей.

Все они не просто бражничают да охальничают, а тщатся понять, как мироздание устроено, страшатся незащищенности, покинутости. Им не всё равно, «что останется в божьем мире».

Одна из исследовательниц творчества Гоголя заметила, что философ Хома появляется на хуторе сотника ровно для того, чтобы ответить на вопросы, какими задаются козаки, и опасный спор разрешается им ценой жизни. Что это за тайна внутри земли, которая теперь не дает покоя ни хуторским козакам, ни путнику Хоме, и почему «не можно человеку дерзать на такие тайны»?

Мировоззренческие открытия Хомы – вовсе «не по ту сторону» от пытливости козаков. Судьба свела философа с ними на замкнутом неудобно вздыбленными досками пространстве, за которым угадывается хутор с сонными хатами, садами, толстыми панскими свиньями… Оттуда, приоткрывая ляду в дощатой ограде, является и исчезает Хвеська, с замечательной органикой сыгранная Оксаной Второвой. Хвеська терпит высокомерие козаков, признавая, как принято от века, мужское первенство, да вдруг огрызнется, чутко уловив их слабину, а то размякнет в разговоре с философом, намечтав сладкую бабью долю.

Все эти линии не отдельны в спектакле, а сплетены в единый жанровый узел. По закону дуальности барочной драмы тут не разведены по своим «полкам», а либо находятся в тревожной близости, либо и вовсе сталкиваются, проникают друг в друга  божественное и дьявольское, живое и умершее, реальное и фантастическое. По существу от всех персонажей требуются усилия, чтобы «устройство мира не рухнуло». Да кто когда знал, как сохранить его…

Людмила Фрейдлин