Новошахтинск

Выпуск № 2-122/2009, В России

 

На заре перестройки, когда пьеса Г.Горина «Поминальная молитва», мюзикл «Скрипач на крыше» шли на многих сценах страны, они были очень ко времени. Я видела спектакли по Шолом-Алейхему в нашем Ростовском академическом театре драмы им. М.Горького, в Иркутском им. Н.Охлопкова и премьерные спектакли в Ленкоме. Тогда Москва была взбудораженной, бурлил-митинговал Арбат, во всю длину подземных переходов молча стояли турки-месхетинцы с плакатами. Сам воздух был наэлектризован.

И в наши донские города хлынули беженцы из Прибалтики, Средней Азии и Закавказья – русские, жившие в тех краях много лет. Все теплое время года сидели на земле азиатские женщины, подстелив под себя картонки. У каждой из них были младенцы на руках, еще трое-четверо ребятишек постарше бежали за прохожими, прося денег.

Русским – людям титульной нации, ставшим в одночасье чужими в своей стране, - теперь не абстрактно, не издали понятными стали переживания персонажей Шолом-Алейхема. Они на собственной шкуре испытали, что значит быть изгнанными с земли, в которой лежат их предки и которую они возделывают в поте лица своего, ничем не прогневав ни Бога, ни тех, кто живет рядом.

Мне казалось, что сегодня уже не будет у зрителей той остроты восприятия истории местечкового страстотерпца. Но вот режиссер из Стерлитамака Игорь Черкашин begin_of_the_skype_highlighting     end_of_the_skype_highlighting, поработав в позапрошлом сезоне с молодыми артистами Новошахтинского муниципального театра (он ставил здесь чеховскую «Чайку», которую «Страстной бульвар, 10» рецензировал), предложил пьесу по повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник», и сумел он с главным художником театра Юрием Соповым прочесть ее как сдобренную горьким смехом трагедию о том, как одни люди, вопреки божьему промыслу, устраивают ад другим людям. О цене человеческой жизни, которая всегда высока, сколь бы малой она ни казалась в масштабе космоса, в который встроена эта конкретная история.

На всех жителях деревни – бязевое белье, как после омовения, и ступают они босиком по белому полю. Сначала входит в зал Тевье, здороваясь то с одним, то с другим зрителем; поднимаясь на сцену, говорит общее «здравствуйте!», оглашает завещание. Ему очень важно, чтобы в свое время родные прочли по нему поминальную молитву или один из его рассказов. Пусть любым словом вспомнят его, только непременно вспомнят.

И тогда выходят из обеих кулис белые фигуры. Мужчины бережно несут плетеное гнездо, в котором умещаются три домика. Это крошечная Анатовка, песчинка в мире, будто снесенное божье яйцо, а колко торчащие прутья напоминают терновый венец Христа. Деревушку в корзине подвешивают на трех веревках к «небу», и без нее уже белый свет немыслим. А когда к гнезду цепляют лампадку, вот вам и православная церковь, куда придет молочник, чтобы услышать слово истины от священника, чтобы согласить его со своей верой.Эти образы легко принимаешь: они теплы не в пример откровенно бутафорским фигурам с нитяными бородами – это анатовцы, выходящие в пляске.

 

***

На маленькой новошахтинской сцене, где никакому гужевому транспорту не развернуться, художник установил средневековый жернов, вынуждающий Тевье, впрягшегося в телегу, ходить по кругу, точно раба, прикованного к истязающему его пыточному орудию. Этот образ тем ярче, чем очевиднее он опровергается всей жизнью молочника, вовсе не рабской и не бессмысленной.

Непомерная тяжесть телеги с молочным бидоном и кругами сыра, неусыпный труд сгибают человека, но не ломают его. Напротив, к последнему испытанию он выпрямляется.

Беды, которые сыплются на Тевье, становятся темами нескончаемых разговоров с Господом. У него особые отношения с Богом, который является не только главной фигурой Святого писания, постулаты которого годятся на все случаи жизни, но существо, в повседневном бытовании Анатовки присутствующее и, хотя и верховное, но не безупречное.

– Тебе нужна такая молитва? – с сомнением вопрошает молочник, не понимая, почему Господь позволяет Голде вмешиваться в священную субботнюю минуту.

– И ты хочешь, чтобы я молчал?! – возвышает он свой голос, поражаясь трагикомичной нелепости приезда Менахема с мамашей неожиданно представленной к родственникам, которые только что стали бездомными.

Главного героя играют Николай Ханжаров и Юрий Сопов. Ханжаров – заслуженный артист России, он играет в Ростовском академическом молодежном театре и не один год сотрудничает с новошахтинскими коллегами. Нынче приглашен на главную роль, став в ее создании соавтором режиссера. У этого Тевье больные глаза от вала проблем, которые ставит перед ним жизнь. Потрясенный непослушанием дочерей, в последний раз сгибается он под тяжестью судьбы, когда выходит к нему новоявленная Христина, еще вчера любимая дочка Хава. Но трижды отступает Тевье от своего решения – не по слабости характера, а по великодушию. В конце концов он понимает, что дочки в него пошли – гордые и самостоятельные, с обостренным чувством справедливости. В последней сцене Тевье – титан, несущий свой крест с поднятой головой.

Юрий Сопов играет молочника мягче – как доброго, сердобольного отца, страдающая душа которого не может не найти сердечного отклика в зале. Тем отчаяннее его бунт против Бога, но в словах Тевье все равно больше укоризны, чем претензий.

Когда после «небольшого шума» обессиленный Тевье садится на землю и не сразу обращает к залу лицо, полное муки, на этом первое действие можно было бы и закончить. Как резонно говорили на обсуждении спектакля, сильно сыгранная пауза значительнее любых слов. Но и то, что происходит дальше, вполне логично. Тевье ведет себя, как русский мужик в горе: залпом выпивает бутылку водки, из его гортани вырывается песня-крик:

Прощай, радость, жизнь моя.

Знать, уедешь без меня.

Знать, один должон остаться.

Тебя мне больше не видать.

Темна ноченька…

Эх, да не спится…

Ведь он же «русский человек еврейского происхождения иудейской веры», ему равно дороги и земля родная, и обычаи предков, из других земель когда-то пришедших. Это святая троица мудреца и простого анатовского мужика, а не талмудиста вовсе, как заметил ему урядник. А тут, в горчайшие моменты жизни, разъехались лики троицы по своим углам, и невыносимо тяжко стало душе Тевье, ибо уже не опереться ни на привычное триединство, ни на силу Святого писания.

Николай Ханжаров играет эту сцену по-другому. Он шепотом пропевает щемящие слова русской песни, потому что сердечный спазм лишает его голоса, который прорывается только в одной строке. В этом голосе – мука и безнадежность, потому что хоть и жили в местечке русские и евреи в ладу (до поры до времени), но непохожесть свою осознавали, и незлобивый вопрос: «Или у вас не положено?» – не сильно, но отчетливо проводил водораздел между людьми, и с таким положением вещей мирились, ибо «рыба с птицей гнезда не вьют».

Он, Тевье, различает, какие тяготы идут от мироустройства, какие – от людской подлости. Перед чем не должно шею гнуть, а что от века суждено местечковому еврею. Ему и в телегу впрягаться – не унижение, потому что жалко постаревшую и для своего лошадиного дела уже непригодную конягу, которая плетется сзади. Этот придуманный режиссером анатовский персонаж воплощает на сцене Ольга Клименко. Она и одета, как все – в типовую рубаху, а когда во втором действии, к зиме, деревенские жители кутаются в простые клетчатые одеяла, Лошадь, тоже покрытая им, изо всех сил защищает свою теплую «попонку», когда Менахем между разговором покушается на нее, подтягивая к себе край лошадиного одеяла.

Это бессловесное животное, тем не менее, подает голос, и его ржание, извините за каламбур, разного содержания. Оно похоже то на ироничный смех, то на поддакивание хозяину, а когда он перечисляет всех, на кого потратил бы гипотетическое богатство: жене – на платье, корове – на сено, Лошадь тихонько пристраивается к молочнику, напоминая о своем существовании, и, услышав после паузы: «Лошади – на овес», – отходит, удовлетворенно кивнув.

Актриса держит в руках две деревянные колодки, выдолбленные внутри. Их стук-цокот сопровождает осторожную трусцу старой Лошади. Она прислушивается к разговорам деревенских жителей, обнаруживает полное их понимание, осознает свое место среди людей и совсем по-человечески припадает к груди Тевье, который ласково обнимает ее.

Спектакль сентиментален в самом благородном смысле слова, и его в большей степени делает таковым манера Ю.Сопова. При таком Тевье и Голда – Оксана Второва лиричней, особенно в сцене родов, но и она, и другая исполнительница Олеся Агрызкова точны в создании характера женщины, дипломатично подчеркивающей главенство мужа в семье, по существу же дом на ней держится. Он на любви стоит, потому сердечными и отзывчивыми выросли дочки. Пять девочек – пять солнышек. Каждая хороша по-своему: открытая, преданная, способная на отчаянный поступок Цейтл (Александра Сопова); кокетливая, еще не изжившая подростковых привычек, но неожиданно оказавшаяся маленьким стоиком Годл (Ольга Сопова begin_of_the_skype_highlighting     end_of_the_skype_highlighting); серьезная Хава, яростная бунтарка, которая защищает свое счастье, но не мыслит его без родной семьи (Марина Хлебникова)… Каждая из них проживает свою драму – от безмятежного существования в доме любящих родителей до ситуации тяжелого выбора. Одна отвергает назначенного отцом богатого жениха в летах, другая едет за любимым в Сибирь, третья венчается с русским, что просто неслыханно.

Вообще большинство персонажей накренено в лирическую сторону: и портной Мотл (Константин Ленденев), судорожными усилиями преодолевающий робость; и невезучий мясник Лейзер-Волф (Валерий Клевцов); и студент Перчик (Валерий Смык), революционная одиссея которого в исполнении этого артиста обретает горький смысл, ибо с высоты нашего сегодняшнего знания не видать, за кого же страдал парень, зато понятно, что махать красным флагом на Крещатике было не только не еврейским делом. Добросердечный сосед Степан (Сергей Недилько) в мечтах к Голде сватался, он в доме молочника не постороннее лицо. И даже урядник (Григорий Иванов) оказывается совестливым человеком и пытается смягчить губернские параграфы, хотя через три дня или через день покинуть людям родное местечко – невелико послабление.

Уже все сдвинулось в привычном мире, затрещали многовековые устои; девица-истеричка, что привела погромщиков на свадебное торжество, легко раскачивает плетеное ложе с деревенскими домиками. Анатовские парни с трудом проползают под придавившим их жерновом. И только Менахем-Мендл, предприимчивый, неунывающий Менахем, преувеличенно шумный, всегда в бабочке на голой шее, неустанно ищет свое место под солнцем, вляпываясь то в одно, то в другое безнадежное дело. Михаил Сопов представляет человека со сгущенными качествами еврейского характера. Анатовские родственники прощают Менахему его завиральные идеи за простодушие и незлобивость, а Голда разглядела в нем доброту и поручила деликатную миссию, несмотря на неизменный и постыдный провал его свадебных прожектов.

Местечковую историю сопровождает проникновенный голос Михаила Александровича, поющего на идиш – на языке, на котором говорили евреи в России.

Артисты душевно отзывчивы к своим персонажам, включая и тех молодых, и совсем юных, которые впервые вышли на сцену и еще профессионально не оснащены. Ведь новошахтинский муниципальный – первый и единственный профессиональный театр в небольшом городе – работает, параллельно обучаясь, и не отказывает никому, кто приходит попробовать себя в актерстве и проявляет необходимые способности.

Здесь невозможно не заразиться коллективным духом, общим желанием моментально включаться в проблемы любого свойства. Весь театр, к примеру, вязал носки из распущенных старых свитеров и приносил из дома одеяла – так были «упакованы» жители местечка в зимней сцене второго действия…

Высокий смысл истории, сыгранной артистами, поддержан финалом, который дорисовывает образ, явленный в прологе. Анатовцы выносят огромное овальное корыто, в которое старшие дочери молочника медленно из двух ведер наливают воду. Ведь покидая местечко навсегда, надо вымыть полы. И на возражение Степана Цейтл мягко настаивает: «Пол надо оставлять чистым. Таков обычай». И все (мужчины, сняв рубахи) становятся в корыто с водой. В начале истории они пришли сюда после омовения, и теперь оно происходит на наших глазах. У этих людей – естественная потребность в чистоте тела, дома, души, помыслов…

Степан на длинном гибком пруте поднимает над ними блестящий шар, и небо мерцает над изгнанниками. Сосед тянет и тянет прут вперед, миниатюрный земной шар зависает над первыми рядами зрительских кресел, объединяя зал и сцену, приглашая всех к очищению.

Фотогалерея