«« Перейти в раздел "Пресса"

Когда идешь в театр на чеховскую "Чайку", в порядке первого любопытства рождается вопрос: каким будет на сцене колдовское озеро? Здесь, в спектакле Новошахтинского драматического театра, оно освещает всю историю, похожее на огромную луну и в то же время на тусклое от времени зеркало. Оно бликует и матово, размыто отражает фигуры людей (художник Юрий Сопов).

Озеро живет в дальних звуках: в легком плеске воды, в клокочущем ворчании лягушек, свиристении птиц. То вдруг пронизывают тишину гитарные переборы, то тихий вальсок согреет душу. Будут сгущаться сумерки, зарозовеет новое утро, промелькнут тени, озерная гладь подернется едва заметной зыбью неяркого тона (художник по свету Борис Михайлов).

Все, что придумано постановщиками, включает воображение, которое дорисовывает парк, аллею, кустарники… А когда Тригорин во второй приезд небрежно скажет о писательском невезении Кости, то поднимет с ломберного столика, и повертит в руках, и наведет на озерную поверхность повторяющий ее формой и фактурой блестящий диск. И это озерцо в миниатюре срифмуется с "оригиналом": то, с чем связаны для Кости самые сильные переживания, для Тригорина – безделушка на летучий миг внимания.

В каком бы месте усадьбы Сорина ни происходило действие, загадочное озеро неизменно нависает над жизнью ее обитателей. Все тут просто, безыскусно, по-деревенски. При вас на сцене из неструганых досок составляют мостки, позже – длинный стол, крытый белым полотном, в которое завернется Заречная, вспоминая, как играла два года назад в Костиной пьесе.

Доски послужат и своеобразными ширмами в пластическом этюде, представляющем жизнь Тригорина с обеими женщинами в Москве. Мрачноватое, полумистическое танго, в котором беллетрист едва успевал менять партнерш ("как-то ухитрялся и тут, и там"). А Нина с Аркадиной в одном из па скрещивали руки, точно шпаги, резко, полусолнцем, распрямив пальцы.

Естественные условия треплевской пьесы не могут быть убраны, как декорации. Но не сворачивается и рукотворный занавес во всю сцену, натянутый на металлический каркас. Потому что Костино сочинение продолжает играться, выходя (натурально!) из-под контроля автора. Хозяева, слуги, соседи и гости усадьбы становятся его персонажами. Вдруг возникает мысль о том, что двое из этой компании знают целиком пьесу, прерванную в самом начале: тот, кто ее писал, - Треплев, и та, что учила текст, - Заречная. Что же там было? Уже не узнать ничего. Покатил другой сюжет. Непредсказуемая жизнь завязывала свои конфликты, и пьесе не было конца.

То, что игралось и как игралось, походило на домашний театр, в котором собираются его горячие поклонники и представляют для своих, для узкого круга. Правда, здесь круг расширился за счет зрительного зала, ибо занавес открылся перед ним, а все Костины родные и знакомцы расселись там, позади площадки, на которой стояла Нина. Они смотрели спектакль со своей стороны, мы – со своей. Они – из своего времени, мы – из нашего. (Потом окажется, что они весьма заинтересованы в своих потомках, будут время от времени в волнении подходить к рампе и самое важное говорить непосредственно нам, чтобы мы получили сведения об их жизни "из первых рук").

На Нине было надето огромное покрывало с прорезью для головы, при каждом движении юной актрисы оно оборачивалось вокруг нее, делая похожей на белую скульптуру, воплощавшую общую мировую душу.

Новошахтинцы с напряженным вниманием слушали "декадентский бред", потому что в этом городе "любят артистов и относятся к ним иначе, чем, например, к купцам" (в нашем случае, скажем, чем к ИЧП). А может, пьеса им понравилась, как и доктору Дорну, хотя в ней "нет живых лиц". Может, заворожил голос Нины – она играла нездешнее существо, но чувства ее были понятны.

Итак, домашний, если угодно - дачный театр. На его подмостки вышли чеховские персонажи, какими их увидели молодые актеры, еще не имеющие школы. Они только учатся. Одни уже умеют думать на сцене, как их персонажи, быть убедительными, чувствовать партнера; другие еще не так свободны, по-южному растягивают гласные, иногда "говорят руками". Но в них есть та трепетность отношения к пьесе, та искренность, отсутствие которых обычно не прикроешь самым уверенным профессионализмом.

Студийный дух еще витает в новошахтинском театре; ее артистам веришь безусловно. Тому, как истово, отчаянно любит Костя (Михаил Сопов); тому, что бурю чувств в нем вызывает даже звук Нининых шагов. Первая встреча влюбленных чиста. Кажется, можно уловить, как прерывается их дыхание, точно они опасаются спугнуть невесомое счастье, посетившее их.

Нина (Александра Сопова) – существо нежное и чуткое, и когда она произносит: "Мое сердце полно вами", - понимаешь, что это не метафора, а так оно и есть. Другая исполнительница роли Заречной Ольга Сопова – совсем девочка, ее приязнь к Косте – это только предчувствие любви. Треплев и разговаривает, любуясь ею, чуть снисходительно, как с ребенком, задающим наивные вопросы:

      - Это какое дерево?

      - Вяз.

      - Отчего оно такое темное?

      - Уже вечер, темнеют все предметы.

В пьесе много говорят о том, как надо писать романы и ставить спектакли. О том, что искусство мертво без веры. Но, получив от судьбы "творческий приз" в виде публикаций, Костя не стал счастливее, потому что "одинок, не согрет ничьей привязанностью". И когда он с болью признается в этом Нине, обнимая ее колени, ища понимания и тепла, ясно, что этому человеку без ответной любви больше не прожить и часа. Треплев садится на скамейку с ногами и умолкает, безразлично глядя, как раз и другой кинулась и отпрянула Нина от двери, перекрытой большим креслом. За дверью, в другой комнате – Тригорин, ее безумная любовь, ее несчастье. Для Кости уже все кончено, все решено, ему почти не больно. Он уходит тихо, без гнева и резких жестов, с последней спокойной мыслью о маме, которую не следовало бы огорчать встречей с Ниной в саду. Как странно: отчего же он не боится "огорчить" маму своей смертью? Знает, что та бесчувственна? А ведь она пугается выстрела, у нее темнеет в глазах.

Вообще постановщик спектакля Игорь Черкашин беспощаден к Аркадиной и Тригорину. Он отказывает им и в таланте, и в человеческом достоинстве. Как фальшиво, манерно прижимая ладонь ко лбу, читает она строки из "Гамлета"! Но когда сын парирует их вопросом: "И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?" – Ирина Николаевна (Ольга Клименко) замирает в растерянности, понимая, что не поддержал Костя ее игру, и это упрек не Гертруде, а ей, его матери.

Она эгоистична, мелочна, но не бесчувственна, нет! И женское чутье сильно в ней; и опасность, исходящую от Заречной, она учуяла в одну секунду. А с какой торжествующей небрежностью – после откровенной сцены с Тригориным (Сергеем Недилько) – она бросает ему: "Впрочем, если хочешь, можешь остаться".

Заезжий беллетрист, от нечего делать погубивший юную девушку, тоже язвительно припечатан в спектакле. Он неопределенен и, право, с удочкой в руках выглядел бы естественнее. "…я люблю родину, народ!" – кричит он, как на митинге, вызывая чувство неловкости и короткий смешок в зале

Сорин намерен дать племяннику сюжет для повести с названием "Человек, который хотел". Да они почти все из разряда людей, "которые хотели". Желали, но так и не вырвались "из пескариной жизни". Маша (Олеся Агрызкова) снедаема безнадежной любовью; с горькой иронией исповедуется она Тригорину. В эти минуты Маша умна и очень располагает к себе. Вся горемычная ее судьба – как на ладони. В ней Маша никого не винит, и даже о муже своем, Медведенко, от которого всегда досадливо отмахивается (и который в исполнении Евгения Титомирова напоминает мягкую игрушку), сейчас говорит с сочувствием.

Полина Андреевна (Оксана Второва) – клуша клушей, в аккуратном деревенском платочке, с застывшим на лице страдальческим выражением. И сам Сорин (Владимир Аверочкин), "автор идеи", - всклокоченный, едва передвигающийся и тем не менее желающий лечиться и жить после 60-ти. Их обоих остужает своим скепсисом простоватый сельский доктор Дорн (Григорий Иванов), обнажая оборотную – смешную – сторону драмы, участники которой явно попали "в запендю". Потому что "такова се ля ви" (как ернически "переводят" с французского), на основании чего постановщики уточнили жанр своего спектакля – "комедия жизни": для нее не нужно сочинять смешное, оно в ней и так есть, даже если она кончается скверно (строго говоря, всегда кончается скверно)…

В усадьбе своей параллельной жизнью живет управляющий Шамраев (Валерий Клевцов), пышущий здоровьем отставник с неистребимыми солдафонскими замашками и застревающим в горле смехом. Управляющему тут хорошо – фактически он хозяин поместья и пребывает в веселых заботах о лошадях, хомутах и посевах. Люди его совсем не волнуют.

Режиссер сочинил целую историю про работника Якова (Алексей Кривенко) и горничную (Оксана Мирошниченко). Поощряемый ее вниманием, он становится напористым, бесстыдным, напоминая другого Яшу – из "Вишневого сада". В нем кровь играет. И вскоре горничная уже на сносях, а Яша из нахала превращается в заботливого парня, бережно пересаживающего будущую мамашу в широкое плетеное кресло. Им обоим нет никакого дела до страстей, кипящих в усадьбе. Они в ожидании новой – может быть, совсем другой – жизни.

Журналист Людмила Фрейдлин

Фото Игоря Черкашина и Юрия Сопова