Лаборатории по современной драматургии в театрах малых городов России — одна из программ Государственного Театра Наций — не впервые проводятся в Ростовском крае. Эскизы спектаклей, созданные за несколько дней, привлекают театры возможностью поработать с педагогами по сцендвижению и речи, с молодыми режиссерами, освоить (насколько позволяет блиц-работа) непривычную драматургию. Нередко публика, голосуя за эскиз, который вызвал интерес, по прошествии времени награждается за это решение доработанным и уже полноценным спектаклем.

Столичная лаборатория уже проводила свои театральные эксперименты в Новошахтинском драматическом театре. В июле — еще раз Новошахтинск и впервые — Таганрог.

АНГЕЛ — ОН ТОЖЕ НЕ ИЗ ЖЕЛЕЗА

Если там — благодать, Что ж никто до сих пор Не явился с известьем оттуда?

Это из стихотворения Булата Окуджавы. А вот и явился. На подмостках Новошахтинского театра, в эскизе спектакля по пьесе Данилы Привалова «Прекрасное далеко». Режиссер Алессандра Джунтини поместила героев пьесы в пространство, которое однозначно не определишь. И сами они, покинувшие белый свет, — вроде ангелы, но какие-то сомнительные. Саныч (по всей вероятности, протагонист автора) эти сомнения подтверждает: «Наверное, это только мы думаем, что мы ангелы. На самом деле мы не в раю ни фига. Это нам так только сказали. Вернее, даже не сказали. Потому что это мы сами же и придумали, что это рай».

И зрители никаких райских примет в обиталище ангелов не обнаруживают. Шестеро персонажей, обласканных автором, носят то типовые белые одежды, то ватники, ушанки, вязаные платки, сапоги и прочие вещи из земного обихода. И почва (?!) тут, оказывается, плодородная — можно, например, дурь посеять; и в руках у странноватых ангелов топор да пила, ведро да миски. Они пирог собираются печь, чай пить. Саныч летает к каким-то индейцам и табачок оттуда привозит. Те тоже, видать, не на одних облаках обретаются. Нет, рай неявный, просто другая реальность. Крылья, правда, в наличии — ну, мало ли чудес на свете. Тем более на том.

«Прекрасное далеко». Сцена из эскиза. Фото — архив театра.

В сценографии (по моему впечатлению, рождена она на скорую руку — все-таки эскиз!) один элемент хорош. Это качели, точно жердочки для всякого пернатого существа, на которых отдыхают между полетами. А жизнь их неспокойная, тревожная. Один Тоха (Максим Летучий), молоденький, жизнерадостный, всем доволен: хорошо тут, тихо. А в душах остальных — маета. Они ничего не забыли, в том числе и того, как закончили свой земной путь. Никто не умер от старости в своей постели. Кто — блокадной зимой от голода, кто — в бою, кто — на стройке, где плита от коммунизма отвалилась и насмерть придавила…

Вот и берите реванш за тяготы прежней жизни, летайте в свое удовольствие — впереди вечность. Но кто же мог подумать, что теперь такую высокую цену имеют простые приметы земной жизни: моросящий, совсем не противный дождик, запах мокрых камней, плеск рыбы в воде, когда на берегу сидишь, фигуры стекольщиков в стекольных мастерских, троллейбусы с усами, дребезжащие по ночному городу. «Это все. Ничего не надо больше». Этот маленький монолог Васи Михаил Сопов произносит с такой печалью, что понимаешь: несовершенная, грубая, безжалостная жизнь на земле — единственное счастье, которое не компенсируется никогда и ни в каких райских кущах. Тяга к прошлому так сильна, что Вася оказывается способным силой мысли вернуться туда на несколько мгновений и увидеть, что там произошло без него.

И еще одна чудесная девочка Маруся (Ольга Сопова), по существу не видевшая жизни, не испытавшая любви, но так яростно не просто желающая, а притягивающая ее к себе, будет вместе с Васей награждена возвращением к полноценному человеческому существованию. На видеозаднике возникнет разноцветная, пронизанная солнцем картина — недаром в одной из религий Бог есть свет. Двое детей Васи и Маруси топают по земле. А засняты, между прочим, театральные дети, и захотелось дальше заглянуть в будущее, убедиться в счастливой судьбе актерских поколений, которую с таким напрягом создает нынешнее…

Все люди в этом условном раю — типичные дети XX века, который «скомпрометировал ответы, но не снял вопросы» (Сергей Аверинцев). Проклятые, обрыдшие за пару веков «что делать?» да «кто виноват?» для приваловских ангелов потеснены другим вопросом, таящим в себе еще большую безнадегу: «Если мы все такие хорошие (почти), почему живем так плохо?» Среди них и вправду нет дурных людей. Даже убийца поневоле (а это как раз Вася) никакой скверны в душе не имеет. Ему, видимо, этот грех Бог простил — который, напоминаю, есть свет. А ведь у каждого из шестерых героев пьесы свои, непростые отношения с Богом. И самые напряженные — у Саныча.

Павел Морозов играет трагическую фигуру человека на краю, потерявшего все: «Очень трудно жить с ощущением, что все закончилось. И не будет больше ничего… Очень трудно ждать чего-то из ниоткуда. Очень трудно жить в никуда». Но Саныч человек сильный, прирожденный лидер, смиряться не в его натуре. Он бунтует, и прежде всего — против Бога, хотя противоречия мучают его душу: «…Я очень рад, что я в тебя не верю. Хотя я с тобой и разговариваю. Потому что ты нас забыл. Надоели мы тебе. Да и нет тебя вообще, скорей всего. Но почему я тогда с тобой разговариваю?»

Работа с актерами — тщательная и подробная. Я порадовалась тому, как они выросли за последние годы. И еще не упоминавшийся тут Сергей Недилько, играющий Серегу, мужичка с простодушной хитрецой и юморком; и Оксана Второва (тетя Таня), умеющая создавать то, что именуется «народным характером», и в этом спектакле существующая с особым чувством художественной меры и вкуса. Рада тому, что явившийся как раз «ниоткуда» Максим Летучий стремительно набирает сценический опыт, а опытный Павел Морозов, придя в театр в этом сезоне, сумел стать центром спектакля. Вот я уже эскиз именую спектаклем. Не сомневаюсь, что эта участь ему суждена по праву в недалеком будущем.

В ТУНДРЕ ОДИНОЧЕСТВА

Среди предложенных Таганрогскому театру пьес обойти вниманием триптих Брайана Фрила по мотивам чеховских произведений было бы, наверное, неестественным. Правда, занято в них немного актеров, о чем можно сожалеть (я видела лица тех, кому не посчастливилось участвовать в эксперименте). Ну что ж, поговорим о тех, кому улыбнулась удача.

Во-первых, приятно отметить, что все три постановщика — Кирилл Сбитнев, Павел Зобнин и Радион Букаев — испытали на себе магию театрального здания. Ведь каждый угол его дышит особой энергетикой, не говоря уж о зале, с галерки которого гимназист Антон Чехов смотрел спектакли, и события эти не остались только в прошлом.

Три режиссера просто вписали чеховские истории в небольшое пространство от входных дверей до лестницы, ведущей непосредственно в зрительный зал с его креслами и чехлами; в вертящийся круг сцены. И реквизита почти не потребовалось, разве что пара маленьких столиков да ворох бумаг. Все же остальное, что сгодилось для показов, и без того висело и стояло в театре, включая бюст Чехова, сыгравший в «Медведе» роль почившего Николая Михайловича Попова, которому молится безутешная вдова. Думаю, эта непочтительность режиссера понравилась бы драматургу.

Из всех эскизов самый уязвимый, как мне кажется, — «Курортные забавы» по повести «Дама с собачкой» (режиссер Радион Букаев). Прежде всего, требовалось переломить зрительское сознание, в которое эталоном впечатаны известные художественные образцы, выгородив в нем место для нынешней версии. Во-вторых, есть определенные трудности настроя на то, что перед нами не просто Чехов, а он же, но глазами Фрила.

Завязка драмы интригующая. Скучающий барин (Олег Радченко), которому все на свете приелось, который изнутри и снаружи порос жирком, лениво — скорее даже не по привычке, а по инстинкту — готов поволочиться в который-то раз. А предмет его полусонного курортного внимания — совсем еще девочка, неискушенная, наивная, может, и недалекая (Наталия Краснянская). Поводом для знакомства становится сложенная из бумаги собачка. Позже юная Анна Сергеевна развернет лист, и он окажется телеграммой от мужа.

В 40 минут сценического времени никак не укладывается история отчаянной и безнадежной любви, вспыхнувшей внезапно, преступно. Ее скоротечность больше приличествует комиксу, а не чеховскому сочинению, пусть и увиденному глазами другого человека. Двери, которые Гуров и Анна довольно долго и поспешно, ускоряя темп, закрывают друг перед другом (считайте, и перед собой), не казались бы назойливым приемом, если бы можно было прочесть в поведении героев смятение, горечь, страх неизбежного расставания… Или любое другое чувство, которым режиссер посчитал бы нужным наделить этих людей. Все-таки, если задача не решается через актера (извините за трюизм), параллельные метафоры бессильны это сделать. Возможно, из-за того, что повесть скукожилась, как шагреневая кожа, финал вообще не был решен никак (и в версии Фрила не предложено ничего вразумительного).

«После занавеса». Сцена из эскиза. Фото — архив театра.

Режиссер Павел Зобнин сделал эскиз спектакля по чеховскому «Медведю», уже второе столетие не уходящему в спячку даже зимой. Вместе с «Юбилеем» и «Предложением» они бьют все мыслимые рекорды постановок, благодаря чему все грамотное население страны знает их наизусть. Но нынешний «Медведь», в одеждах трюковой комедии, оказался очень любопытным зверем, и знакомый текст не уменьшал интереса к нему.

Постановка привлекательна тем, что требующему денег молодому нахальному увальню и вдовой помещице, которая безуспешно пытается его выдворить, надоедает повторять одно и то же, и он подхватывает ее эксцентричную манеру, включаясь в игру, и, говоря современным языком, ловит в ней кайф. Взметнуть пирамидой кресельные чехлы, из-под которых вещает вдова, точно персонаж любительской площадной драмы, душераздирающей до крайней степени. Ласточкой перемахнуть через барьер, подняться по лестнице к главной ложе, кокетливо подвернув юбку, и нырнуть в черный проем — ну куда ж увлекательнее, чем препираться, топчась на одном месте. И только обалдевший от представления лакей Лука мечется между хозяйкой и визитером, не имея мыслей себе в помощь (как говаривал спустя три четверти века один из героев Платонова).

Режиссер выводит на сцену в крошечных гротесковых эпизодах трех помещиков и слугу Смирнова Семена, который подает барину реплики, как суфлер. В этой суете, беготне и хорошо организованной неразберихе Марина Дрень (Попова) — она тут первую скрипку играет, Андрей Семенов (Смирнов) и Александр Черенков (Лука) получают истинное удовольствие (это ведь видно!), а зрители — его двойную порцию.

В пьесе «После занавеса» Б. Фрил, смею предположить, более всего почувствовал себя равным Чехову. Иначе как отважиться на то, чтобы скрестить «Дядю Ваню» с «Тремя сестрами» и написать историю встречи Сони Серебряковой и Андрея Прозорова?

В пьесе местом действия обозначен привокзальный буфет, но в спектакле это просто какое-то гиблое место, где жизнью и не пахнет. Оставим за скобками приметы российской эпохи по Фрилу спустя 20 лет после событий, описанных в пьесах Чехова. Но отношения двух людей, оказавшихся на обочине жизни, втягивают, волнуют. Слушаешь их захлебывающиеся речи и веришь, абсолютно веришь, что могли они встретиться и так разговаривать. Что именно так сложились судьбы их родных. Ну, конечно, Маша не смогла дальше жить после отъезда Вершинина. Ну, само собой, Наташа сбежала с Протопоповым…

Нелепый жест, неуместное слово, боязнь показаться слабым и никчемным — все объяснимо. И медленное, осторожное движение навстречу незнакомому человеку, как в темноте на ощупь.

Татьяна Шабалдас и Валерий Корчанов (недавнее отличное приобретение театра) сыграли, точно картину написали, гнетущую «тундру одиночества», о которой говорила Соня. Сначала оба сочиняют якобы вполне благополучную жизнь, а потом, почувствовав доверие друг к другу, признаются: все скверно, постыдно. И не репетирует никакую «Богему» Андрей, потому что не играет он в оркестре Большого театра. Он уличный музыкант и по существу просит подаяние. И Соня, навсегда ушибленная любовью к Астрову, несет свое несчастье, как клеймо.

Все раскрыто, все сказано, и минутная приязнь друг к другу — не причина встретиться еще когда-нибудь. Это прощание навсегда.

…Хорошо все-таки, что эскизы доехали до Таганрога, несмотря на то, что, как мне кажется, у пьес Фрила — короткое дыхание. Зато Чехов вечен.